«Эпо́ды» (лат. Epodon Liber, книга Эподов) — третий сборник стихотворений Горация. Вышел в 30 до н. э.; содержит ранние стихотворения, написанные в ямбографической традиции Архилоха, между 41 и 31 гг. Семнадцать стихотворений сборника делятся на три группы: гражданские (I, II, IV, VII, IX и XVI), дружеские (III, XIII, XIV), любовные (XI, XV), инвективные (V, VI, VIII, X, XII, XVII).
Традиция эподов
«Эподы» написаны в традиции ранней греческой ямбографии, создателем которой считается паросский поэт Архилох, живший за 600 лет до Горация. Эподы Архилоха представляют собой стихотворения, составленные из двустрочных систем, первая строка которой — шестистопный ямб, вторая — четырехстопный. Греческое слово «эпод» (ἐπῳδός), которым стали называться такие стихотворения с характерным живым, энергичным ритмом, означает «припев» и обозначает собственно вторую короткую строку, которая «припевается» к первой длинной. Сам Гораций замечает, что стал первым, кто адаптировал греческую ямбографию в латинской литературе:
…Ибо первый паросские ямбы
Лацию я показал; Архилоха лишь страстность с размером
Брал я, ни темы его, ни слова, что травили Ликамба.[1]
Многие комментаторы считают Эподы «худшими» произведениями Горация. Хотя такое мнение можно считать спорным, Эподы заметно отличаются от прочих работ Горация своеобразным «ранним» оттенком. Этот, как представляется, экспериментальный дух — важная особенность сборника.
Своим главным вкладом в латинскую поэзию Гораций называет адаптацию образцов эолийской мелики, именно поэзии Сапфо и Алкея. Архилох, который считается прародителем эолийской школы, — закономерный образец имитации у раннего Горация. Метрические образцы и общее влияние Архилоха присутствует также в «Одах», но эолийскую программу в своем творчестве Гораций начинает с «Эподов».
В «Эподах» впервые проявляется широкий метрический горизонт Горация. В отличие от од, которые написаны логаэдическими образцами Сапфо и Алкея, метры эподов не силлабо-метрические, но пока метрические.
Эподы I—X и XVII написаны «архилоховой строфой», классической системой ямбографии (ямбический акаталектический триметр в нечетной строке и ямбический акаталектический диметр в четной). Ямбические и дактилические системы удовлетворительно адаптируются также на русском, что во многих случаях позволяет выполнять т. н. эквиритмичные переводы:
Ibis Liburnis inter alta navium,
amice, propugnacula…
Мой друг, пойдешь галерах на либурнийских
среди ладей с бойницами…[2]
В Эподах XI—XVI употребляются асинартические стихи, в которых соединяются разнодольные метры — трехдольный дактилический и двудольный ямбический.
Эпод XI написан элегиямбической строфой, то есть ямбической строфой, где вторая строка (ямбический диметр) усложнена в начале половиной элегического пентаметра:
Petti, nihil me sicut antea iuvat
scribere versiculos || amore percussum gravi…
Как прежде, Петтий, мне стихотвореньица
радости нет никакой || писать, когда ужален я…[3]
Эпод XIII написан ямбэлегической строфой, то есть элегическим дистихом, где элегический пентаметр четной строки укорочен до половины и усложнен ямбическим диметром:
Horrida tempestas caelum contraxit et imbres
nivesque deducunt Iovem, || nunc mare, nunc siluae…
Бурей стянуло суровой небесные своды, Юпитер
сошел на землю с ливнями, || снегом; сегодня шумят…[4]
Эподы XIV и XV написаны первым питиямбом, сочетанием героического гекзаметра и ямбического диметра:
Mollis inertia cur tantam diffuderit imis
oblivionem sensibus…
Вязкая вялость таким глубоким забвением чувства
сцепила отчего мои?[5]
Эпод XVI написан вторым питиямбом, сочетанием героического гекзаметра и ямбического триметра:
Altera iam teritur bellis civilibus aetas,
suis et ipsa Roma viribus ruit.
Вот и второе войной поколенье гражданской терзает
себя, и Рим своей же силой рушится.[6]
Эпод XVII написан чистым ямбическим триметром:
Iam iam efficaci do manus scientiae,
supplex et oro regna per Proserpinae…
Сдаюсь, сдаюсь умелых чар могуществу,
молю во имя царства Прозерпины я…[7]
Только Эпод XII написан дактилической Алкмановой строфой, в которой нет ямба:
Quid tibi vis, mulier nigris dignissima barris?
munera quid mihi quidve tabellas…
Что небе, женщина, негру-слону напарница, нужно?
Шлешь ты подарки с записками так, я…[8]
Гражданские эподы
Ранние
Первые эподы (VII и XVI) были написаны в 41 году, когда Горацию было 24. После битвы при Филиппах 42 года Август объявил амнистию своим противникам, и поэт, который сражался на стороне Брута и Кассия, смог возвратиться в Рим. В Риме Гораций знакомится с Варием и Вергилием, которые в 41-м представляют Горация Меценату. Эти первые эподы «дышат еще не остывшим жаром гражданской войны». Гражданская позиция Горация в них обозначена общим образом; поэт высказывает свою боль в отношении государства в целом.
Эпод IV. Обращен к выскочке-вольноотпущеннику. В некоторых рукописях приводится подзаголовок «Против Ведия Руфа», в других — «Против Секста Мены, вольноотпущенника Секста Помпея» (эту версию, в частности, приводит комментатор Горация Порфирион). В самом тексте какое-либо имя отсутствует, однако ст. 19, как представляется, подразумевает Секста Помпея, который обосновался на Сицилии со своими приверженцами.
Гораций презирает адресата не за рабское происхождение (в устах Горация, сына вольноотпущенника, это звучало бы неестественно; Горацию подобное не свойственно само по себе). Объект инвективы не индивидуален; адресат олицетворяет положение в государстве 30-х годов; Гораций сетует по поводу нарушенного гражданскими войнами порядка вещей. Тот, кого недавно бичевали как непокорного раба, позже как воина-труса на флоте, теперь владелец тысячи югеров в престижном дорогом Фалерне (где производится лучшее вино в Италии) и «топчет» Аппиеву дорогу (один из символов римской идеи и государственности) своими галльскими скакунами (самыми дорогими и лучшими).
Гораций ставит вопрос в явном виде: каков смысл сражаться с пиратами и шайками беглых рабов, когда военный трибун, командир легиона, выводящий против разбойников «тяжелые остроносые корабли», сам такой же раб и разбойник? (Последние строки стихотворения, таким образом, позволяют датировать Эпод довольно точно: 37 до н.э., когда Октавиан вел войну против Секста Помпея и его сицилийского «государства», где нашли приют беглые рабы, остатки помпеянцев и другие противники триумвиров.)
Тяжелых с острым носом кораблей зачем
водить такое множество
рабов на беглых шайки, на пиратов — чтоб
такой трибун был воинский?[9]
Эпод VII. Гражданская тема проходит красной нитью через все творчество Горация, но с наибольшей силой и пафосом звучит именно в этих ранних стихотворениях. Ужас гражданских войн, еще свежий и острый в памяти; гибель многих тысяч людей; разорение хозяйства страны и падение устоев государственной жизни, патриархальной римской морали переживаются поэтом остро. Стихотворения звучат болью и гневом; горячие чувства направлены против всех, кто приносит общество в жертву собственному честолюбию:
Куда, куда злодеи так рванулись вы
мечи из ножен выхватив?
Не мало вам земли, морей нептуновых
латинской кровью залито?[10]
В последних строках эпода Гораций упоминает убийство Рема братом-близнецом Ромулом, которое считалось началом всех междоусобных, впоследствии гражданских войн в Риме. (Комментаторы полагают, что здесь Гораций подразумевает Цезаря, с убийством которого начались гражданские войны I в. до н. э.) Образ наследственного проклятия, взывающего к искуплению, в римской литературе создал Вергилий; у Вергилия был Лаомедонт, у Горация — Рем:
Вот так — терзает римлян рок неистовый
за грех братоубийственный,
когда кровь Рема пролита невинного
была в проклятье правнукам.[11]
В римской литературе боль и тревога за родину еще не звучали с такой силой и искренностью. Гражданский пафос эпода подчеркнут риторическими вопросами, обычными в практике римских ораторов; Гораций обращается к своему народу «с поэтической трибуны». Формально поэт не выступает за или против кого-то, он не видит смысла искать в общей беде виновных и проклинает братоубийственные войны сами по себе. (Комментаторы, однако, считают эпод выпадом против Секста Помпея.)
Эпод XVI. Тему развивает Эпод XVI: уже два поколения римлян страдают от бедствий гражданских войн, и Рим, устоявший под натиском марсов, этрусков, Спартака, Ганнибала (который битвой при Каннах вселил в прадедов подлинный ужас) — разрушается собственной силой. Гораций с иронией сам отвечает на вопрос — где же спасение? Римлянам нужно покинуть Италию и отправиться на поиск новой земли, поклявшись при этом никогда не возвращаться на любимую родину. Надо добраться до островов Блаженных, где земля сама по себе ежегодно дает с полей жатву, и без ухода цветет вечная лоза:
…там на оливе где завязь бессменно приносит оливки,
где фига красит сизая смоковницу,
мед из дуплистых дубов вытекает, где легкие с горных
высот бегут ручьи журчащей поступью,
сами к подойнику мчатся, незваные, козы, коровы
с тугим спешат домой охотно выменем…[12]
В этом отношении Эпод находится в контрасте со знаменитой современной ему 4-й эклогой Вергилия, где предсказывается скорое наступление на земле Золотого века, которое Вергилий приурочивает к рождению сына своего друга и покровителя Азиния Поллиона. (В 40 году Азиний Поллион участвовал в подготовке Брундизийского соглашения и способствовал временному перемирию между Октавианом и Антонием; временное прекращение междоусобиц было встречено с энтузиазмом, который испытал и Вергилий.)
Гораций, однако, не разделял оптимизма по поводу примирения бывших триумвиров. Он понимал, что огонь конфликта неугасим, и что этот мир не принесет стране долгожданного благополучия. Скептицизм Горация исходит из личного «республиканского» опыта и трезвой оценки текущего положения — Золотой век остается искать только на неких «островах Блаженных», бросив дом и дела на произвол судьбы. Развитие событий подтвердило правоту 25-летнего Горация (Эпод был написан в 41—40 годах); мира пришлось ждать еще долгие годы.
Поздние
В середине 40-х годов образовались прославленные литературные кружки Цильния Мецената, Азиния Поллиона и Валерия Мессалы Корвина. Сближение с Меценатом естественным образом повлияло на отношение Горация к событиям, которые разворачивались у него теперь перед глазами. У поэта появилась возможность по-новому оценить дело и значимость триумвира Августа, наследника Цезаря.
О том, как развивались взгляды Горация (как заканчивалась его «антиреспубликанская» трансформация), позволяют судить два актийских эпода (I и IX). Эти эподы были написаны последними, незадолго до публикации самого сборника, в конце войны между Октавианом и Антонием, накануне битвы при Акции 31 года и сразу после нее. В этих эподах Гораций впервые заявляет о себе как поэт общественный, государственный.
Эпод I. Эпод — своеобразное поэтическое напутствие Меценату-политику, компаньону Октавиана, который собирался взять Мецената в поход против Антония. Эпод следует понимать не собственно как признание Горация в дружбе своему покровителю. Гораций готов отправиться с ним на край света, разделить любые лишения, но уже не просто как друг и не ради обогащения (что Гораций подчеркивает), но, в свете сражения, как сочувствующий делу Августа. (Символично, что сборник, так же как первая книга од, открывается обращением к Меценату.) Если в более ранних эподах (и также в сатирах, которые создавались в 37—30 годах) имя Октавиана даже не упоминается, здесь сочувствие и желание победы Октавиану выдвинуто на первый план:
Мой друг, пойдешь галерах на либурнийских
среди ладей с бойницами
готовый, Меценат, невзгоды Цезаря
нести заботой собственной.[13]
…
А может, тот же подвиг смело вынести,
как стало мужу стойкому?
Тогда несем вдвоем! Что через Альп хребты,
что по Кавказу дикому,
что самых до пределов крайних Запада
с тобой пройдем, бесстрашные![14]
Эпод II. Один из наиболее известных и часто переводившихся эподов, идиллия деревенской жизни в устах некого ростовщика Альфия. Эпод также написан в рамках гражданской программы. «Прелесть деревенской жизни, мирные сельские радости на лоне природы» перекликаются с внутренней политикой Октавиана по возрождению сельского хозяйства Италии, которое пришло в серьезный упадок после гражданских войн. В официальной идеологии «века Августа» занятие земледелием выступает как источник добрых старых нравов, традиционного римского трудолюбия, мужества и дисциплины, благодаря которым Рим стал «властителем мира».
Буколическая поэзия Вергилия (в частности, поэма о земледелии «Георгики») возникла также в рамках этой программы. Меценат, действуя в согласии с Октавианом, убеждал Вергилия написать поэму о сельском хозяйстве, подчеркивая, насколько важно для государства вернуть уважение к этому древнему занятию.
«Георгики» Вергилия появились в римских книжных лавках около 30 года, примерно в то же самое время, когда вышли «Эподы» Горация. Поэма сразу привлекла к себе внимание Октавиана, который не забывал следить за литературой и интересовался всеми книжными новинками. Биографы Вергилия сообщают, что после битвы при Акции, когда победитель Октавиан отдыхал в небольшом кампанском городке Абелле, ему читали «Георгики» четыре дня; при этом когда уставал читать Вергилий, читать продолжал Меценат.
Успех поэмы о земледелии, как представляется, определил замысел Эпода II. Здесь некий человек (имя которого открывается только в конце) превозносит сельскую жизнь:
Счастливец, кто вдали от дела тягостей,
как племя смертных в древности,
надел отцовский пашет на быках своих,
долгами не замученный.
Его не будит горн солдатский яростно,
не гонит море гневное,
забыл он форум, лестницы надменные
сограждан, власть имеющих.[15]
Композиционно Эпод выполнен с характерной для Горация безупречностью. После такого вступления Гораций выводит последовательность классически-идиллических картинок деревенской работы и отдыха, заканчивая опять же акцентом на традиционной ценности — пришедший с поля муж садится за скромную трапезу, приготовленную женой, апулийкой или сабинянкой (которые слыли образцом домовитости и трудолюбия). После чего следует развязка:
Такую Альфий-ростовщик закончив речь,
помещик без пяти минут,
на Иды денежки свои со всех собрав,
к Календам в рост дает опять.[16]
Эпод характерен многоплановостью и аллегоричностью образа. Особенность построения образов у Горация — атрибуция одного и того же слова разным синтаксическим согласованиям, при чем одно и то же слово участвует в построении разных образов. Точно так же, картина деревенской жизни, которая разворачивается по мере развития текста, согласуется и с общей общественной программой Эпода, с насмешкой Горация в отношении определенного типа людей, с иронией по поводу человеческой природы в целом. В образе ростовщика Альфия содержится «более главный» образ — любовь к рассуждениям о благе и благодеянии, намерение их совершать, и на практике интерес к собственной повседневной корысти.
Эпод IX. Эпод (написанный, как представляется, сразу после битвы при Акциуме) особенно важен для оценки новой гражданской позиции Горация. Обращаясь к Меценату, поэт спешит отпраздновать победу, воображая пиршество в его «высоком» дворце, где заветный цекуб будет выпит под звуки торжествующих лир и флейт. Гораций претендует на собственное участие в битве; радость победы соединяется с обличением Антония, посрамившего честь римского воина союзом с Клеопатрой:
Вином Цекуба праздничным восторженно
триумф отметим Цезаря
с тобой мы, Меценат — хвала Юпитеру! —
в чертоге благородном, флейт
под звук с дорийской лирой лихо варварских
во славу песнь сплетающих!
Так пили сын бежал когда с галерами
нептунов с моря в пламени,
грозивший Риму цепью, что с друзей своих
рабов сорвал с предателей.[17]
Гораций обличает Антония в полном духе цезарианской пропаганды своего времени, которая особенно подчеркивала анти-римский моральный облик лидера своих противников:
Увы, потомки, воин — не поверите! —
был римский отдан женщине,
воздев копье и щит служить морщинистым,
представьте, может евнухам,
когда среди орлов в позоре воинских
сеть солнце видит мелкую.[18]
Гораций славит победу Октавиана, решившую судьбу Рима. Отныне каждый римлянин избавлен от страха; остается смыть вином следы переживаний. Октавиан-триумфатор превознесен, Антоний предан позору, в финале стихотворения — обещанное в первых строках торжество.
Эпод — одно из первых стихотворений, в которых Гораций проявляет себя мастером аллегории. Поэт призывает «плеснуть целящего болезнь морскую цекуба»; цекуб обладал свойством унимать тошноту, таким образом Гораций имеет в виду не столько усталость после морских сражений, сколько «тошнотворность» политических и личных предприятий Антония. (Известно, например, что Антоний, предавался оргиям в восточном духе, что в понимании римлянина-патриота имело высокое осуждение.)
Эпод обращен к Меценату как близкому другу, и формально общественное настроение составляет здесь только фон для выражения личной приязни. Тем лучше можно ощутить напряженную неопределенность в Риме накануне известий об исходе сражения. После этого исторического события Гораций становится в ряды «певцов века Августа».
Эподы к друзьям
Эпод III. Дружеское обращение к Меценату, который угостил Горация кушаньем, сильно приправленным чесноком. Гораций «в патетическом тоне» восстает против чеснока, привлекая классические образы для неклассической трактовки. Поэт удивляется крепким желудкам жнецов, для которых чеснок был повседневной пищей, и утверждает, что чеснок вредней самой цикуты (яда, которым был отравлен Сократ). Его, предполагает Гораций, волшебница Медея применила для укрощения огнедышащих быков, на которых должен был пахать предводитель аргонавтов Ясона. Им она отравила покрывало и венок своей соперницы Креусы. Последствия употребления блюда Гораций сравнивает с огнем, пожиравшим Геракла, когда тот надел платье, отравленное Деянирой кровью кентавра Несса, и, чтобы избавиться от мучений, велел сжечь себя на костре. Эпод представляется ответом на некий розыгрыш со стороны Мецената:
Когда же, Меценат, тебе захочется
опять сыграть ту шуточку,
от губ рукой девчонка пусть закроется
и в край кровати спрячется.[19]
Эпод XIII. Эпод с его программой:
…Сорвем же, друзья, мы
подарен днем что случай. Нас ноги покуда ведут,
хмурые лица как раз пристало беспечно разгладить.[20]
находится под влиянием одного из стихотворений Алкея (фрагмент которого сохранился) и определяет тему многих лирических стихотворений Горация, где такой принцип по-римски специфично трактуемой эпикурейской этики найдет воплощение. В этом Эподе впервые появляется характерный для позднейшей лирики Горация композиционный прием: стихотворение начинается с картины природы и окружающего настроения, которая затем логикой образов переходит в соответствующую картину душевного состояния и настроения внутреннего.
Бурей суровой стянуло небесные своды, Юпитер
сошел на землю с ливнями, снегом; сегодня шумят
море и лес Аквилоном фракийским…[21]
…
Будешь вином ты и песней лечить на чужбине печали,
тоску развеет горькую сладкий тебе разговор».[22]
Эпод XIV. Имеет форму традиционной «дружеской шутки»:
Вязкая вялость таким глубоким забвением чувства
сцепила отчего мои?
Словно бы сонной воды из Леты я множество кубков
втянул иссохшей глоткой? Ты
вечным меня, Меценат, вопросом всегда убиваешь.
Мне бог то запрещает! Бог —
песни что начал давно, тебе обещал что однажды,
на свиток намотать листки.
Страстью такой, говорят, к Батиллу вот так же самосцу
Анакреонт-поэт пылал.
Легкой на лире своей нехитрым нередко размером
свою любовь оплакивал.
Сам ведь, несчастный, горишь! И если огонь Илиона
таким же ярким не был — знай
радуйся счастью! Меня же Фрина-рабыня терзает —
ей мало одного любить.
Однако дружеская шутка при анализе образов эпода представляется дерзкой аллегорией. Принимая в расчет сексуальные излишества Мецената, Эпод расценивается как резкий упрек со стороны Горация. Тацит упоминает: «Подобные театральные представления Август разрешал, в угоду Меценату, который пылал неумеренной страстью к Батиллу».[23] Батилл — известный танцовщик времен Августа; как сообщают, «выработал пантомиму в особый вид искусства».[24] Достойны внимания предпоследние ст. 13—16, Упоминая «огонь Илиона», Гораций имеет в виду супругу Мецената Теренцию. Вместо того, чтобы «радоваться счастью», проводя жизнь с такой женщиной (и в личном, и в социальном аспектах), «жалкий» Меценат «сжигает себя» недостойным влечением.
Любовная традиция
В группу любовных стихотворений сборника входят Эподы XI, XV. Гораций пробует силы в области собственно лирики, а эподы написаны уже не чистым ямбом, но квази-логаэдическими стихами. В эподах этой группы ощутимо смешанное влияние ранней греческой (Архилох) и ранней римской (Катулл) лирики. Эпод XI имеет полусерьезное настроение в тоне Катулла (автор всерьез уверяет, что не в состоянии писать стихи под воздействием любовного чувства) и метрическую форму традиции Архилоха:
Как прежде, Петтий, мне стихотвореньица
радости нет никакой писать, когда ужален я…[25]
В этих эподах Гораций отходит от лирики Архилоха с точки зрения содержания. Последний представляет любовь как всепоглощающее состояние, когда человек не в состоянии мыслить о чем-либо прочем; это состояние естественным образом превращается в смертельную ненависть к той, которая его отвергла; «у Архилоха любовь сильна как смерть, бурные порывы чувства сменяются мучительной болью неразделенной страсти».[26] Лирика Горация уже в этих ранних образцах проявляет свое главное свойство — сдержанная форма и глубокое содержание, согласованные с отточенным, бесстрастно-изящным образом его поэзии в целом.
Эпод XI. Эпод, по-прежнему внешнее подражание Архилоху, имеет подлинно горациевское содержание: одно из главнейших умений в жизни — определять настоящую цену вещам и относиться к ним в соответствии с этой ценой; вещи следует оценивать адекватно и тратить эмоции, время и силы соответственно:
Оставил пыл безумный я к Инахии,
третий декабрь с тех пор лесов венец унес уже.
Какой позор увы теперь мне! В Городе
стал ведь я сущей молвой, мне стыдно вспомнить пиршества,
любовь молчанье, вялость и рассеянность
где обличали мою из сердца недр вздохами.[27]
Поэту стыдно вспоминать о своей прежней любви; он сокрушается, рассказывая, как не раз пытался забыть свою страсть, но все равно направлялся к бездушным дверям; освободить поэта от наваждения не могут ни советы друзей, ни тяжелые оскорбления, но только пыл новой любви к чистой девушке или юноше.
Эпод, как представляется, аллегория собственного поэтического развития Горация, который теперь считает себя достаточно искусным, чтобы оставить безумный пыл к девушке с греческим именем «Инахия» (под которой подразумевается греческая поэзия) и разжечь в себе пыл новой любви к «чистой девушке или юноше» (под которым подразумевается молодая латинская поэзия). В Эподе Гораций определяет позицию, которой придерживается затем все время — искать то, что является своим по природе и определяет тебя самого истинно; неотступно следовать найденному.
Эпод XV. Рассказ о любви поэта к некой Неэре. После пылких клятв в верности возлюбленному она забывает его ради более состоятельного соперника. Обращаясь к нему, Гораций восклицает:
Ты же, надменный счастливец, кто бы ты ни был несчастье
мое сегодня топчущий,
пусть ты богатый скотом и земли твои пусть обширны,
Пактол пусть для тебя течет,
пусть для тебя Пифагора тайны Вселенной воскресли,
Нирея пусть прекрасней ты,
ох пожалеешь любовь, любовь что досталась другому —
смеяться будет мой черед.[28]
Эпод, в основе которого, вероятно, также находится факт из жизни Горация, представляется такой же аллегорией об отношении поэта к греческим образцам, которые он использует как прототип. Поэт утверждает, что сам в состоянии создать такие же высокие образцы поэзии на родном языке (что было доказано последующими книгами од).
Инвективная традиция
Ближе всего к древним прототипам, эподам Архилоха, стоят Эподы V, VI, VIII, X, XII, XVII. Язвительный сатирический тон в них выдержан в прямом соответствии с традицией ямбографии. В то же время «пыл ненависти» здесь явно более технологичен — для Горация, характерно сдержанного даже в пору раннего творчества, такой пыл здесь скорее художественный прием, инструмент.
Эпод V. Эпод рисует ужасную сцену — старые колдуньи, похитив мальчика из знатной семьи, готовятся убить его, чтобы из внутренностей приготовить приворотное зелье. Колдуньями руководит Канидия:
…в патлатый скальп со шкурами вплетенными
гадючьими, Канидия
ветвей велит с могил смоковниц сорванных,
на траур кипарисовых,
яиц отвратной жабы кровью смазанных,
сипухи перьев сумрачной,
и трав каких родят Иолк с Иберией
отравой плодородные,
из пасти суки кость голодной вырвали
что — жечь в колхийском пламени.[29]
Зелье, которое она готовит, должно вернуть ей любовь Вара, «блудного старца», который изменяет ей с другими. Канидия упоминается также в Эподе III, к ней обращен Эпод XVI; Порфирион указывает: «Под именем Канидии Гораций подразумевает неаполитанскую продавщицу снадобий Гратидию, которую как отравительницу часто преследует. Но так как непозволительно писать стихи, позорящие кого-то определенного, оттого поэты обыкновенно придумывают сходные имена»[30] Действа Канидии-отравительницы Гораций изобразил снова в Сатире VIII первой книги, где деревянная статуя Приапа заявляет: «Мне же ни воры, ни звери, привычные часто слоняться // В этих местах, не так досаждают заботой как бабы, // Что песнопениями, да ядами все извращают // Души людей…».[31]
Эпод представляется аллегорией, имеющий как частный характер (в образе Канидии современник Горация, вероятно, определял конкретное лицо), так и общий. Образ колдуньи-детоубийцы — своеобразный отклик молодого Горация на распространение суеверий и оккультной практики, несовместимой с подлинно римским религиозным пониманием. В Риме подобных «колдуний» было немало; сегодня и в Италии, и за ее пределами в большом количестве находят закопанные в могилы свинцовые таблички с заклятиями, на которых писали имена людей, которых хотели погубить.
(Дополнительный оттенок гротеск приобретает по версии, согласно которой Канидия была одной из любовниц Горация. Однако последовательный анализ вхождений образа Канидии в текстах Горация приводит к выводу, что поверхностно-гневная сатира в отношении Канидии, скорее всего, является своего рода шуточным диалогом, позволительным между близкими.)
Эпод, как и прочие, — имитация греческих образцов. В данном случае прообразом Канидии представляется колдунья из идиллии Феокрита. У Феокрита приворотное зелье готовит молодая влюбленная женщина, тогда как в Эподе Горация ситуация утрирована: гнусная старуха старается приворожить распутного старика. Эпод, таким образом, восходит к традициям эллинистического искусства, когда особенной популярностью пользовались изображения и описания уродцев, безобразных старух и стариков. Аллегорически такой факт также рассматривается как размышление Горация о несостоятельности родной поэзии без «восточного колдовства», то есть греческого влияния.
Эпод VI. Адресат эпода точно не установлен. Некоторые комментаторы считают, что эпод адресован оратору Кассию Северу, который во время написания эпода мог очевидно быть только молодым человеком. Другие относят эпод к поэту Мевию, которому адресован эпод X. Древний комментатор Горация Псевдо-Акрон утверждает, что эпод обращен против некого Бибакула, «который во множестве составлял злоречивые стихотворения… а также аллегория на тех, которые мирных людей, никого не трогающих, безмерно осыпают язвительностями и затем хвастают, что обруганным нечем ответить».[32]
К прохожим что ж так мирным пес цепляешься?
Напасть на волка струсил бы?
Меня облай-ка, сможешь? Тявкни попусту,
в долгу чтоб не остался я.[33]
Эпод VIII. Сдержанный и изящно-бесстрастный даже в ранние годы, Гораций мог быть резок и даже циничен (впрочем, не теряя меры ни в каком случае). Откровенные до непристойности Эподы VIII и XII (которые ставят немалые преграды перед переводчиками) представляют собой образец подобного чувства меры, за которой насмешка может превратиться в грубость, эротизм — в пошлость, позиция — в неискренность. (Возможно, два этих Эпода лучше прочих позволяют понять слова Августа в отношении Горация, свидетельство которых приводит Светоний: «Кроме того, часто в числе других шуток он называл его „чистейшим членом“ и „милейшим человечком…“»[34])
Эподы представляются наиболее персонализированной инвективой во всем сборнике, которая подчеркивается отсутствием непосредственной адресации. В Эподе VIII идет речь о некой «престарелой прелестнице», которая пытается влюбить в себя молодого поэта. Эпод — очередной пример семантической многоплановости текстов Горация.
Первые строки (1—10) содержат грубое физиологическое описание адресата. Начало второй части (ст. 11—14) содержит ясные намеки на происхождение и социальное положение старухи, на богатство, на количество незаконных связей, на образование и связи в «образованном» обществе. Для круга Горация приведенных намеков для идентификации адресата, как представляется, было достаточно.
В заключении (ст. 15—20) выясняется, что старуха (действительно или напоказ) увлечена философией стоиков, книги которых разбросаны «по шелковым подушкам»; к чему Гораций приводит заключительное замечание, которое имеет по меньшей мере троякий смысл — подлинная сущность человека не может быть скрыта никакой внешней ученостью; за большие претензии необходимо уплачивать большую цену; от человека всегда требуется и ожидается то, что соответствует его истинной сущности (см. напр. комментарий Порфириона, к ст. 17: «Какой смысл тебе выставлять напоказ свою образованность, когда она не поможет тебе поддержать [в эрекции] мой член, который букв не знает и науками не занимается».[35]
Эпод XI. Направлен против некого Мевия, поэта-современника Вергилия и Горация. В «золотой век» Августа, при его покровительстве искусствам, занятия литературой приобрели престиж и выгоду, и стали соответственно привлекательны всякому, кто так или иначе владел пером. Эпод направлен против одного из таких графоманов. Эпод представляет собой своего рода «анти-пропемптикон» — анти-напутственную песнь, в которой все «вывернуто наизнанку» по сравнению традиционным напутствием. Такой художественный прием сам по себе является символом, манифестирующим отношение Горация к самому явлению. На голову «вонючки Мевия» призываются все беды, которые только могут выпасть на долю путешественника и от которых в собственно пропемптиконе обычно пытаются уберечь (ср. Carmina I 3):
Не в добрый снялся час корабль с якоря —
несет вонючку-Мевия.
Так бей же, Австр, в оба борта страшными
ему без спуска волнами!
Пусть Евром черным снасти в море бурное
снесет и весла выдернет,
взовьется пусть Борей, крошит что горные
в выси дубы дрожащие…[36]
(О Мевии в Эклоге III отзывается также Вергилий: «Бавия кто не отверг, пусть полюбит и Мевия песни…»[37])
Эпод XII. Как представляется, адресован тому же лицу, о котором идет речь в Эподе VIII. Старуха преследует молодого поэта любовными посланиями, укоряет его в бессилии и упрекает за холодность; при этом приводит пример одного из своих любовников-греков, который превосходит поэта во всем. Поэт с жестокой откровенностью (в которой читается отвращение к самому себе) перечисляет грубые физиологические подробности их встреч (при этом с такими деталями, которые делают этот эпод «непереводимым»).
Эпод, единственный в сборнике, написан не ямбическим, но дактилическим размером, Алкмановой строфой, и тем самым отступает от формы традиционной инвективы. Интерпретируя этот факт вместе с образным содержанием Эпода, комментаторы склонны усматривать в нем аллегорию. Отношения поэта к старухе рассматриваются как отношение Горация к родному языку, который в его представлении уступает греческому, в первую очередь как языку поэзии. К такой аллегории Гораций позже возвращается в одах; напр. Ода III 12, в которой читается окончательный «приговор» латинской поэзии (возможно, латинской литературе в целом), которая обречена на бесперспективное подражание высоким греческим образцам. Характерны заключительные строки Эпода, в которых Гораций утверждает, что даже дорогой привозной пурпур не придаст латинскому поэту истинной красоты:
…Шерсть,
вся тонкорунная, дважды в тирийский покрашена пурпур,
дважды! Кому? Для тебя! Чтобы ты был
так за столом разодет, как никто, чтоб казался красивей
той, кто тебя обожает — чем есть! О
горе мне горе! Бежишь от меня ты как агнец от волка
в трепете страшном, как серна от льва![38]
Уже античные критики были, как представляется, смущены откровенным характером Эподов VIII и XII. Квинтилиан, писавший о том, что не хотел бы комментировать некоторые произведения Горация, имел в виду, вероятно, именно эти стихотворения. Однако сам Гораций в связи с ними не испытывал, и не мог испытывать никакого стеснения. Подобные стихи были обычны в среде, для которой они предназначались; их откровенный характер (помимо связи с каким-то, бесспорно, реальным фактом в практике поэта) оправдан общим образом. В общем обсценном антураже этих Эподов бранные слова у Горация отсутствуют; напр. лат. nervus, например, которое он употребляет pro virili membro, значит «жила, нить, тетива, сила, мощь» и является здесь выраженным эвфемизмом.
Эпод XVII. Адресован Канидии, которая упоминается в Эподе IV и выступает как действующее лицо в Эподе V. С точки зрения идеи и общего образа Эпод стоит в стороне от прочих. Речь идет о некой ссоре между поэтом и колдуньей, в результате которой колдунья обращает на голову поэта все возможные чары и проклятья, которые, тем не менее, на него не действуют. Предмет ссоры расплывчат и не позволяет в своем отношении строить какие-либо предположения. Энергия и живой юмор, которыми полон Эпод, предполагают, что Гораций облекает в форму очередной аллегории некий реальный аспект отношений со своей возлюбленной.
Мне ли — как, шпион, ты выведал
умеет кто из воска двигать куклами,
Луну с небес срывать высот заклятьями,
сожженных мертвых воскрешать из пепельных
могил, готовить зелья приворотные —
рыдать ли, все тебе что чары попусту?[39]
В коротких Эподах, сильных и звучных, полных огня и юного пыла, заключено ясное видение мира, доступное настоящему гению. Мы находим здесь незаурядную палитру образов, мыслей и чувств, отлитых в чеканную форму, которая для латинской поэзии была новой и необычной. Эподам еще недостает кристально чистого звучания, неповторимой лаконичности, вдумчивой глубины, которыми будут отличаться лучшие оды Горация. Но уже этой небольшой книгой стихов Гораций представил себя как звезда первой величины на литературном небосводе Рима.
Тексты и переводы
- Q. Horatii Flacci Epodi I (31 до н. э.)
- Q. Horatii Flacci Epodi II
- Q. Horatii Flacci Epodi III (36—33 до н. э.)
- Q. Horatii Flacci Epodi IV (37 до н. э.)
- Q. Horatii Flacci Epodi V (33 до н. э.?)
- Q. Horatii Flacci Epodi VI
- Q. Horatii Flacci Epodi VII (41—32 до н. э.?)
- Q. Horatii Flacci Epodi VIII
- Q. Horatii Flacci Epodi IX (31 до н. э.)
- Q. Horatii Flacci Epodi X
- Q. Horatii Flacci Epodi XI
- Q. Horatii Flacci Epodi XII
- Q. Horatii Flacci Epodi XIII
- Q. Horatii Flacci Epodi XIV
- Q. Horatii Flacci Epodi XV (33 до н. э.?)
- Q. Horatii Flacci Epodi XVI (41—40 до н. э.?)
- Q. Horatii Flacci Epodi XVII
- Гораций, «Эподы» (перев. Север Г. М.)
Источники
- ↑ Epistulae I 19, 23—25. Пер. Гинцбург Н. С.
- ↑ Epodi 1, 1—2.
- ↑ Epodi 11, 1—2.
- ↑ Epodi 13, 1—2.
- ↑ Epodi 14, 1—2.
- ↑ Epodi 16, 1—2.
- ↑ Epodi 17, 1—2.
- ↑ Epodi 12, 1—2.
- ↑ Epodi 4, 17—20.
- ↑ Epodi 7, 1—4.
- ↑ Epodi 7, 16—20.
- ↑ Epodi 16, 45—50.
- ↑ Epodi 1, 1—4.
- ↑ Epodi 1, 9—14.
- ↑ Epodi 2, 1—8.
- ↑ Epodi 2, 68—70. Календы, 1-й день месяца; то есть собранные на покупку поместья деньги Альфий пускает в рост уже через две недели.
- ↑ Epodi 9, 1—10.
- ↑ Epodi 9, 11—16. …сеть солнце видит мелкую — имеется ввиду сетчатый полог для защиты от комаров, который навешивался над постелью; среди военного лагеря, в контексте текущих событий, мог восприниматься крайне негативно.
- ↑ Epodi 3, 21—22.
- ↑ Epodi 13, 3—5.
- ↑ Epodi 13, 1—3.
- ↑ Epodi 13, 17—18.
- ↑ Тацит. Анналы, 1 54.
- ↑ Малый энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Батилл.
- ↑ Epodi 11, 1—2.
- ↑ Борухович В. Г. Квинт Гораций Флакк. Изд-во Саратовского ун-та, 1993. С. 238.
- ↑ Epodi 11, 6—11.
- ↑ Epodi 15, 17—24.
- ↑ Epodi 5, 15—24.
- ↑ Porphyrionis Comment. in Horatium Flaccum. Ep. III, 7.
- ↑ Sermones I 8, 17—19 и след. Пер. Фет А. А.
- ↑ Acronis Commentarium In Horatium Flaccum, Ep. VI, 1.
- ↑ Epodi 6, 1—4.
- ↑ Г. Светоний Транквилл, Жизнь Горация.
- ↑ Porphyrionis Comment. in Horatium Flaccum. Ep. VIII, 17.
- ↑ Epodi 10, 1—8.
- ↑ Вергилий, Эклоги, III 90. Пер. Шервинский С.
- ↑ Epodi 12, 20—26.
- ↑ Epodi 17, 76—81.
